Четырехстолпные храмы
В последнем десятилетии XV века появились четырехстолпные храмы со сводами упрощенной конструкции, без подпружных арок. Барабан главы основывался прямо на сводах, перекрывающих подкупольный крест. Такие здания покрывались восьмискатпыми крышами. В селе Кобылье Городище церковь такого типа, построенная в самом конце XV или в XVI веке, сохранила до наших дней первоначальную форму покрытия. Техника псковского каменного строительства в XV веке стала еще совершеннее. Точность и чистота кладки, правильность очертаний арок, сводов, абсид, вертикальность углов в лучших постройках стали безукоризненными. Конечно, за века существования этих построек их кладка нарушилась от времени, разрушений, многочисленных неумелых переделок и поновлений XVIII—XX веков. В наше время именно эту неровность и деформированность стен и сводов многие считают за характерную особенность древнепсковской архитектуры и даже восхищаются ею и воспевают ее. Но это увлечение архаическим видом памятников уводит от истины. В тех местах, где кладка построек XV века сохранилась до нашего времени в малоповрежденном виде (например, в подцерковьях), можно убедиться в этом. Псковским каменным постройкам того времени была присуща пластичность форм, смягченность очертаний. Стены или только углы церковных зданий на некоторой высоте от основания псковские каменщики слегка заваливали внутрь здания. Кроме того, мягкость и скульптурность каменным зданиям придавала обмазка, которой тщательно обрабатывались все поверхности каменной кладки и их пересечения, впадины и выступающие части, все детали орнамента.
В XV веке установились типичные приемы каменной псковской орнаментики. Каноническим стало украшение барабанов церквей «бровками» над окнами, над ними — поясом орнамента из трех рядов впадин, а еще выше — рядом «кокошников»; украшение абсид тем же неизменным поясом из впадин, а средней абсиды, кроме того, так называемыми «валиковьши разводами»; обработка входных дверей храмов наличниками из ровных поставленных на ребро плит, украшение фасадов кишками с фресковыми изображениями в них.
Формы псковской каменной орнаментики были связаны с наиболее удобными приемами кладки и с особенностями материала. Среди пород псковской плиты есть известняки, выламывающиеся ровными слоями определенной для каждой породы толщины. Некоторые из таких известняков очень мягки. Псковские каменщики пользовались этим для создания орнаментации своих построек. Перекрывая отверстие окна в барабане церкви двумя наклонными плитками, каменщик укладывал над ними еще такие же ровные плитки, но выдвигая их на несколько сантиметров за лицо стенки, и таким образом получалась «бровка». Если наружная часть окна была расширена и расширение перекрывалось арочкой, то и бровка получалась закругленной. Таково же происхождение дверных наличников, также складывавшихся из ровных плит, обрамлявших дверной проем, из которых один выдвигались из стены, а другие углублялись.
Классический псковский орнаментальный пояс, состоящий из двух рядов прямоугольных и между ними одного ряда треугольных впадин, складывался из небольших, совершенно необработанных, а лишь обколотых до нужного размера плиток. Окончательная форма придавалась орнаменту обмазкой.
Характерно, что псковская архитектура XV и XVI веков из так называемых «архитектурных обломов», то есть профилей, вытесывавшихся в камне, употребляла только два — валик и полувалик (последний — значительно реже). Иногда они почти совсем не обтесывались, а просто подбиралась плита с очень ровным краем и лишь слегка подрубались ее углы, а иногда и этого каменщик не делал, рассчитывая на последующую обмазку, посредством которой валик слегка скруглялся.
* * *
В ту пору было куда больше, чем ныне, нищенства, выше смертность, множество болезней. Люди не чувствовали себя защищенным перед стихией огня, эпидемий, природными катаклизмами. В борьбе с ними проходила жизнь, поэтому столь сильно было стремление людей к объединению. Человек не мыслил себя вне общины и, отрываясь от нее, чувствовал себя изгоем. Однако община в средневековой Руси вовсе не была коммуной, основанной на уравнительных принципах. Это была, в первую очередь, организация территориальная, объединявшая дворовладельцев одной улицы или сотни в городе, одной губы или засады в сельской местности. Ни о каком равенстве в общине и речи быть не могло: «суседи», конечно, могли оказывать посильную помощь при постройке дома или уборке урожая в страду, но селяне-смерды или горожане-псковитины сильно отличались по своей «прожиточности». В условиях экстремального существования человека не страшила несвобода. Разница между волей и несвободой ощущалась не столь остро, как сейчас. Человек легко расставался со свободой, коль скоро она переставала его кормить, и становился холопом или поряжался в крестьяне. С другой стороны, любой господин холопа в Московском государстве сам называл себя холопом или слугой государевым. Великий князь тоже осознавал себя «рабом Божьим», причем понятие «раб» было синонимично понятию «работник».
Эта идеальная иерархия не вполне соответствовала реальному социально-политическому полю, в том числе и потому, что в Пскове эпохи независимости и Московском государстве бытовали разные системы представлений о власти и обществе. В средневековом Пскове категория «государь» использовалась, в первую очередь, для обозначения дворовладельца, хозяина, у которого работает изорник или наймит. В XV веке категория «господарь», а впоследствии «государь» стала использоваться для обращения к великому князю Московскому. При этом Псков осмыслялся как суверенная политическая структура, «Господин Псков», а понятие государства («господарства») по отношению к Пскову начало применяться лишь в 1460-х годах40. В Москве само государство осмыслялось как владение государя, великого князя, а после того как в состав Русского царства вошел
Псков, формула «государь Псковский» вошла в полный титул московских великих князей и царей. Осмысление «господар-ства Псковского» как владения государя основывалось на устойчивой оппозиции понятий «холоп» и «государь», хотя лично свободных жителей Пскова XVI—XVII веков невозможно уподоблять холопам. В обществе, всецело покоившемся на авторитете и предании, определявшимися волей государей, в том числе владельцев холопов, оставалось мало места для свободы личности. Всякое легитимное действие человека обусловливалось волей социума, поэтому в большинстве своем они были предсказуемыми и стереотипными. Даже говорящие на одном языке люди были оторваны друг от друга бескрайними и опасными пространствами. Гонцы от Москвы до Пскова ехали обычно 7—8 дней; весной или осенью в распутицу гонец мог ехать до 15 дней, как, например, Яков Шачебальцев в мае 1471 г.4′ Формула «не трудящийся да не ест» в эпоху средневековья была не моральным императивом, как сейчас, а отражением жизненной необходимости. Стоило одно лето не разрабатывать поле, как оно зарастало сорняками, через пять лет — кустарником, через десять — лесом «в кол». Природа быстро поглощала результаты труда земледельца. Столь же тяжелым и непрерывным был труд рядового горожанина. Собственно, образ жизни горожан и селян во многом был схожим: каждый горожанин имел скот, огород, нивы за городом. Из-за городских стен каждое утро летом выходило стадо, а зимой крики животных составляли такой же фон городской жизни, как шум автомобилей сейчас. Жителя города отделяла от крестьянина специализация: он кроме труда на земле или торговал, или промышлял ремеслом, или служил. Распорядителем общественного богатства делала горожанина грамотность. Крестьянин вез на городской рынок или на городской двор своего помещика продукты собственного труда, где их взвешивали, измеряли, фиксировали именно горожане — приказчики, приставы. Власть шла рука об руку с грамотностью, и лишенный этого важного преимущества крестьянин с веками становился крепостным.