Опыт исторического суждения о псковской архитектуре
Довольно быстро появился следующий общий очерк развития псковской архитектуры, принадлежащий П. Н. Максимову". Спокойный и внимательный исследователь отечественной архитектуры, он изложил уже известный к середине 1960-х годов материал, внутри которого и в самом его расположении можно усмотреть определенную авторскую позицию.
Домонгольские памятники рассматриваются не в контексте культуры города, а в контексте общих эволюционных процессов русской архитектуры XII в. Соборы Ивановского и Мирожского монастырей вошли в главу книги «Архитектура Новгородской земли XII — начала XIII в.», причем Иоанновский собор рассматривается в линии памятников Новгорода первой половины века, а Спасо-Преображен-ский анализируется вслед за изложением всего материала XII в. — как греческий тип, «привнесенный заказчиком». Троицкий собор, датируемый, согласно Н. Н. Воронину, около 1193 г., вынесен в главу «Архитектура южной и западной Руси в XII—ХШ вв.».
П. Н. Максимов восстанавливал собор Иоанна Предтечи после разрушений военных лет, что позволило ему дать реконструкцию здания. Он отмечает новые черты в композиции собора, возникшие в результате стремления к упрощенности, уменьшенности и интимности. Но даже эти не слишком эстетические качества считаются побочным результатом чисто строительной деятельности — лишь «ответом на новые практические задачи», художественное начало как бы отсутствует, ибо оно «в основном механически вытекало» из
Более образно определяется облик Мирожского собора, где подчеркивается меньшая строгость, большие интимность и живописность, нежели в церкви Спаса на Нередице в Новгороде, свои краткие определения автор не развивает. Указанные достаточно произвольные эпитеты не только не претендуют на какую-либо связную характеристику памятников Пскова XII в., но и отражают прямое отрицание П. Н. Максимовым наличия собственной традиции, общих оригинальных черт в архитектуре Пскова этого времени — «в псковских постройках XII в. нет еще каких-либо специфических псковских особенностей».
В датировках псковских памятников XIV — середины XV в. П. Н. Максимов следует уже установившемуся ряду: собор Снето-горского монастыря 1311 г., Троицкий собор 1365—1367 гг., церковь Василия на Горке 1413 г. Ситуация достигает почти не разрешаемой сложности извлечения информации о развитии псковской архитектуры в это время, ибо собор Снетогорского монастыря по-прежнему (и справедливо) определяется как своеобразная копия Спасо-Преображенского собора Мирожского монастыря, Троицкий собор не сохранился и характеризуется лишь на основании предположений, а церковь Василия на Горке, как станет ясно из появившейся вскоре статьи Ю. П. Спегальского, необходимо будет передатировать началом XVI в.
Вся характеристика зодчества Пскова периода формирования его самостоятельных черт оказывается, таким образом, компиляцией приемов и форм позднейших памятников с предположениями. Композиционно автор объявляет ведущим тип храма Василия на Горке, отмечая, что его алтарная трехапсидная часть стала образцом, а употребленные в нем ступенчатые повышенные арки (вслед за Троицким собором) появились во Пскове одновременно с Москвой, но не были связаны с решительными изменениями во внешнем облике зданий.
Для характеристики облика храмов XIV—XV вв. и движения творческой мысли П. Н. Максимов широко привлекает памятники конца XV—XVI столетия. Оставляя в стороне оценку исторической корректности этого исследовательского приема, интересно все же выявить авторское понимание поэтики исследуемого художественного явления. Мы встречаемся со многими уже знакомыми штампами — учет вкусов «широких слоев растущего городского населения» ставил задачи «увеличения вместимости храмов и удешевления их», эти же широкие слои городского населения стремились к похожести храмов на жилые дома (церкви с «тесовыми крышами, похожими на крыши жилых зданий, и низкими пристройками казались уютнее и приветливее церквей, покрытых по закомарам или даже по трехлопастным кривым»). П. Н. Максимов присоединяется и к точке зрения Н. Н. Воронина об «излишности» фресковых росписей, о предпочтительности материальной, вещной выразительности белых стен: «Сравнивая интерьеры псковских и новгородских церквей, можно видеть, насколько приветливее и уютнее должны были казаться первые, тогда как в новгородских церквах XIV—XV вв. фрески делают их интерьеры более торжественными ... фрески в известной степени лишают покрываемые ими поверхности ощущения материальности, сохраняемого выбеленными стенами и сводами псковских церквей».
Если же какие-то идейные движения и признаются источником творческого мышления зодчих, то они должны носить рационалистический, «реалистический» характер, как бы оппозиционный официальной церкви: «расширение связей,... развитие ремесла и торговли вело к изменению... мировоззрения, появлению первых на Руси рационалистических ересей (стригольников), усилению черт реализма в литературе и живописи, что влияло на появление новых форм в церковном зодчестве».
Удивительным образом уже не обязательная для общественной атмосферы 1960-х годов оценка роли религиозных движений в средневековом искусстве оказалась инерционно устойчивой в официальном издании. Обидно читать ее в тексте, принадлежащем тонкому и вдумчивому специалисту, внимательному реставратору и при том человеку, искренне верующему, способному здесь же убедительно связать появление придельных церквей с необходимостью служить в один день раннюю и позднюю обедни, чего нельзя делать на одном и том же престоле.
Даже в цитированных выше авторских суждениях при всем их вынужденном стремлении выглядеть в соответствии в примитивным демократизмом легко заметить много тонкого в ощущении рукотворности строительного ремесла, продолжающего наблюдения П. П. Покрышкина и И. Э. Грабаря. Впервые П. Н. Максимов зафиксировал и описал ритмическую согласованность завершений всех частей храма — «одинаковый наклон крыш храма, приделов, апсид, галерей и фронтончиков над звонницами придавал цельность всему комплексу».
К сожалению, анализ пространственных и структурных композиций интерьеров церквей почти совсем исчез из публикаций советского времени. Здания стали до такой степени восприниматься только извне, что даже фотографии их интерьера сделались редкостью. Это, конечно, было следствием идеологических установок в той же мере, как и разрушение церковных интерьеров в реальной жизни.
Повторяемость и уменьшающаяся информативность оценок в общих архитектуроведческих трудах стали преодолеваться благодаря многочисленным исследованиям реставраторов и археологов. Уже и прежде исследования Г. В. Алферовой внесли много весьма существенного для истолкования и правильной датировки соборов.
Для характеристики общего развития города, восстановления его средневековой топографии и топонимики особое значение имеют работы И. К. Лабутиной, соединившей лучшие традиции краеведческого зодчества XIX в. с приемами современного археологического и исторического исследования. Общий подъем внимания к древностям Пскова вызвал оживление и специального искусствоведческого изучения архитектуры Пскова, связанного с серией исследований и публикацией В. В. Седова. Они оказались существенными и для уточнения датировок памятников, и для понимания общей эволюции. Им были предприняты попытки характеристики образной выразительности этого искусства и ее соответствия общественному сознанию.
Работы В. Д. Белецкого, И. К. Лабутиной, В. В. Седова характеризуют современное состояние науки о псковской архитектуре; это уже как бы не историография вопроса, а наше современное понимание и знание архитектуры Пскова. Ввиду многогранности и детальности материала рассмотрение точек зрения этих исследователей будет плодотворнее совместить с анализом конкретных памятников и явлений в следующих главах настоящей книги.
Отрывок из книги Комеч А.И. - Каменная летопись Пскова XII - начала XVI в.